«Не хочу и не могу идти в ногу»
Вспомните, как изображались гитлеровские захватчики в известных вам литературных и кинематографических произведениях о Второй мировой войне.
Трагическими были последствия Второй мировой войны для развязавшей её страны. К моменту своего поражения Германия представляла собой такое же разорённое государство, как и страны, на которые она подняла руку. Значительная часть её территории была покрыта руинами, во многих её городах и сёлах хозяйничали иностранные войска, её экономическая жизнь замерла на нулевой отметке, а совесть её народа была запятнана кровью миллионов жертв. Вскоре страна была разделена на два государства, отделенных друг от друга «железным занавесом» и находящихся в состоянии жестокого идеологического противостояния. По сути, произошёл трагический раскол немецкой нации, втянувший её в многолетнюю «холодную войну».
Огромными потерями обернулась война и для духовной жизни Германии. В течение двенадцати лет гитлеровского режима выросло поколение, искалеченное культом фюрера, привычкой руководствоваться правом силы, убеждённостью в своём превосходстве над другими народами. Это поколение со школьной скамьи было отлучено от великой немецкой культуры. После поражения Германии, ознаменовавшего собой крах нацистской идеологии, сформировавшееся при гитлеровском режиме поколение пережило тяжелейший мировоззренческий кризис. Преодолеть его можно было лишь путём искупления исторической вины, отказа от ложных представлений, которые привели народ к катастрофе.
Это хорошо понимал бывший солдат гитлеровской армии, известный немецкий писатель Г. Бёлль. Публикации его первых произведений в послевоенные годы стали весточками процесса духовного возрождения немецкого народа.
Г. Бёлль родился в Кёльне в семье столяра-краснодеревщика. Чтобы содержать большую семью, отцу приходилось много трудиться. Однако и к работе, и к заработкам он относился философски, ставя, как истинный мастер своего дела, творческий интерес выше денежного. Его отношение к жизни, опирающееся на уважение к внутренней свободе и незыблемым нравственным ценностям, многое определяло в семейном укладе. Неудивительно, что у младшего поколения выработался стойкий иммунитет против нацистской идеологии и политики.
В юные годы Генрих отказался вступать в гитлерюгенд1, что было большой смелостью в период нацистской диктатуры, а окончив гимназию, устроился работать в букинистическую2 лавку в надежде избежать участи многих ровесников, добровольно или по принуждению отправившихся служить гитлеровской власти. К этому времени относятся его первые литературные опыты. В 1939 г. его мобилизовали в действующую армию, где он оставался почти до конца Второй мировой войны.
В составе оккупационных войск Бёлль побывал в Польше, Франции, Румынии, Венгрии и в СССР, в частности в Украине. Часто он изображал украинские города и селения как места, в которых немецких солдат ожидали поражение, утраты и смерть.
Не разделяя убеждений нацистов, Бёлль чувствовал себя чужим среди оболваненных солдат гитлеровской армии. Достаточно сказать, что за время службы он, по собственным словам, не сделал ни единого выстрела. Тем не менее, писатель сполна познал фронтовые лишения: несколько раз был ранен и проходил курс лечения в госпиталях, был в плену у американцев.
Он учился в Кёльнском университете, вскоре после публикации первых своих рассказов (1947), обративших на себя внимание литературных критиков, целиком сосредоточился на профессиональной литературной деятельности.
Начав с небольших прозаических форм - рассказа и повести, Бёлль через несколько лет освоил и сложный жанр романа. Его романы «Где ты был, Адам?» (1951), «И не сказал ни единого слова» (1953), «Дом без хозяина» (1954), «Бильярд в половине десятого» (1959), «Глазами клоуна» (1964), «Групповой портрет с дамой» (1971) вошли в сокровищницу мировой литературы XX в. К началу 60-х годов Г. Бёлль стал ведущим немецким автором, а в 1972 г. удостоился высшей международной награды - Нобелевской премии.
1 Гитлерю́генд - гитлеровская молодёжная организация.
2 Букинисти́ческий - относящийся к продаже и покупке подержанных и старинных печатных изданий.
Популярность писателя была обусловлена не только его творческими заслугами, но и активной позицией в отстаивании идей гуманизма, духов-
ной свободы личности и терпимости по отношению к инакомыслящим. Так, в 60-е годы он выступил с протестом против преследований в СССР писателей-диссидентов2 А. Синявского, Ю. Даниеля, В. Некрасова, В. Войновича и др. Одного из них, А. Солженицына, Бёлль временно приютил в своём доме. Действуя сообразно своим представлениям о том, что сострадание дороже справедливости, он нередко вступал в конфликты с мнением большинства. «Я требую милосердия, а не жертв!» - заявлял писатель. Очевидно, такая жизненная позиция позволила ему на всех этапах жизни в любых обстоятельствах сохранять внутреннюю независимость.
Тема Второй мировой войны была одной из центральных в творчестве Г. Бёлля. Писатель разрабатывал её, принципиально избегая патетики, изображения крупных сражений, описания героических подвигов. Его персонажи были лишены ореола каких-либо черт, которые можно было бы истолковать как признаки воинской доблести. На то были свои причины. «Были ли героями те, кто кричал, молился и проклинал в окопах, госпиталях, на лестницах и в подвалах, на грузовых машинах, телегах, в железнодорожных вагонах?.. Героическая смерть, которую им щедро приписывают, не более чем разменная монета политики, а значит -фальшивые деньги», - считал писатель.
Раскрывая преступный характер гитлеровского завоевательного похода, описывая мутные от дыма боёв и пролитой крови военные будни, показывая жертвы, которыми немецкий народ оплатил безумные мечтания своего вождя, Г. Бёлль говорил от имени всех тех, кто, вернувшись с фронта, страдал от ран, духовных травм и обмана. Он изображал, как правило, ситуации поражения немецких воинов, обнажавшие губительную силу нацистской идеологии, которая превратила честный и трудолюбивый народ с богатейшей культурой в войско жаждущих крови и власти захватчиков.
1 Ге́рника - небольшой испанский городок в Стране Басков, подвергшийся жестокой бомбёжке немецкой авиацией.
2 Диссиде́нт - человек, не согласный с господствующей идеологией.
Писательские симпатии Бёлля принадлежали, как свидетельствуют его произведения, тому психологическому типу, который был полной противоположностью «эталонному» герою войны. Его персонажи отличаются чувством отчуждённости от солдатского сообщества, внутренней неприспособленностью к войне и душевной хрупкостью, которая, на первый взгляд, кажется слабостью, но на деле является формой нравственного сопротив-
ления духу насилия, насаждаемому в немецкой армии нацистской идеологией. Такое сопротивление было для писателя свидетельством неистребимости человечности даже в тех условиях, когда она методически искоренялась политиками и идеологами, а также на полях сражений. В утверждении веры в неодолимую силу человечности и разоблачении преступной сущности войны состоит гуманистический пафос военной прозы Г. Бёлля.
ПРОВЕРЬТЕ СЕБЯ
1. Расскажите о жизни Г Бёлля. В каких жизненных ситуациях проявлялся внутренний протест художника против гитлеровского режима и мнения «большинства»?
2. В каком русле разрабатывалась тема войны в произведениях Бёлля? Чем объясняется своеобразие его подхода к этой теме?
3. Порассуждайте! Как вы понимаете слова писателя: «Я требую милосердия, а не жертв!»?
4. Рассмотрите репродукции картин знаменитых художников ХХ в. «Герника» П. Пикассо и «Лицо войны» С. Дали (см. с. 281). Зритель принял эти картины, как мощный антивоенный призыв. Как понимаете их вы?
«Я считаю преступлением приписывать войне хоть какую-то романтику»
Вспомните из уроков истории, что вам известно о битве при Фермопилах, и подумайте, почему слова Симонида Кеосского, фрагмент которых стал названием рассказа, знал каждый немецкий школьник.
К числу самых сильных военных произведений Г. Бёлля принадлежит рассказ «Путник, придёшь когда в Спа...», в котором антивоенный пафос сливается с чувством сострадания к молодым немецким солдатам, обманутым гитлеровской идеологией и искалеченным войной. Сюжет этого лаконичного, внешне простого рассказа насыщен глубоким символическим подтекстом. Символично само место действия, поскольку именно в школе начиналась обработка сознания юных граждан гитлеровской Германии в соответствии с идеологическими требованиями тоталитарного режима. Именно тут детям и подросткам прививалась фанатичная вера в идеалы гитлеровского рейха, ненависть к «низшим» расам, готовность отдать жизнь за фюрера, наивно-романтические представления о войне и солдатском героизме. Поэтому логично, что это здание превращается в госпиталь, куда привозят вчерашних гимназистов - раненых и мёртвых солдат.
Особо важную символическую нагрузку несёт в рассказе заголовок -фрагмент предложения: «Путник, придёшь когда в Спа...». Это отрывок известной древней эпитафии, которую написал Симонид Кеосский трёмстам спартанцам, проявившим редкое мужество и погибшим при обороне Фермопил. В полном виде фраза звучит так: «Путник, придёшь когда в Спарту, расскажи лакедемонянам1, что мы пали тут, верные их приказу». Фрагмент эпитафии, используемый в гимназии как дидактический мате-
риал (перед тем как уйти на фронт, герой рассказа написал этот отрывок на доске), приобретает характер скорбного пророчества о судьбе её выпускников и - шире - о судьбе жертв всех войн, вспыхивавших в течение многовековой истории человечества.
Перед чтением. Подумайте, почему для героя узнать свой почерк - страшнее, чем увидеть себя в зеркале искалеченным?
ПУТНИК, ПРИДЁШЬ КОГДА В СПА...
Машина остановилась, но мотор ещё несколько минут урчал; где-то распахнулись ворота. Сквозь разбитое окошечко в машину проник свет, и я увидел, что лампочка в потолке тоже разбита вдребезги; только цоколь её торчал в патроне — несколько поблескивающих проволочек с остатками стекла. Потом мотор затих, и на улице кто-то крикнул:
- Мёртвых сюда, есть тут у вас мертвецы?
- Ч-чёрт! Вы что, уже не затемняетесь? - откликнулся водитель.
- Какого дьявола затемняться, когда весь город горит, точно факел, -крикнул тот же голос. - Есть мертвецы, я спрашиваю?
- Не знаю.
- Мертвецов сюда, слышишь? Остальных наверх по лестнице, в рисовальный зал, понял?
- Да, да.
Но я ещё не был мертвецом, я принадлежал к остальным, и меня понесли в рисовальный зал, наверх по лестнице. Сначала несли по длинному, слабо освещённому коридору с зелёными, выкрашенными масляной краской стенами и гнутыми, наглухо вделанными в них старомодными чёрными вешалками; на дверях белели маленькие эмалевые таблички: «IVa» и «1Уб»; между дверями, в чёрной раме, мягко поблескивая под стеклом и глядя вдаль, висела «Медея» Фейербаха. Потом пошли двери с табличками «Va» и <Аб», а между ними - снимок со скульптуры «Мальчик, вытаскивающий занозу», превосходная, отсвечивающая красным фотография в коричневой раме.
Вот и колонна перед выходом на лестничную площадку, за ней чудесно выполненный макет - длинный и узкий, подлинно античный фриз1 Парфенона из желтоватого гипса - и всё остальное, давно привычное: вооружённый до зубов греческий воин, воинственный и страшный, похожий на взъерошенного петуха. В самой лестничной клетке, на стене, выкрашенной в жёлтый цвет, красовались все - от великого курфюрста2 до Гитлера...
А на маленькой узкой площадке, где мне в течение нескольких секунд удалось лежать прямо на моих носилках, висел необыкновенно большой, необыкновенно яркий портрет Старого Фридриха3 - в небесно-голубом мундире, с сияющими глазами и большой блестящей золотой звездой на груди.
1 Фриз - верхняя часть сооружения в виде полосы между главной балкой и карнизом, обычно украшенная рисунком.
2 Курфю́рст - в феодальной Германии: владетельный князь, имевший право участвовать в выборах императора.
3 Старый Фри́дрих (Старый Фриц) - прозвище Фридриха Великого (1712-1786), короля Пруссии, основоположника прусско-германской государственности.
И снова я лежал скатившись на сторону, и теперь меня несли мимо породистых арийских физиономий: нордического капитана с орлиным взором и глупым ртом, уроженки Западного Мозеля, пожалуй чересчур худой и костлявой, остзейского зубоскала с носом луковицей, длинным профилем и выступающим кадыком киношного горца; а потом добрались ещё до одной площадки, и опять в течение нескольких секунд я лежал прямо на своих носилках, и ещё до того, как санитары начали подниматься на следующий этаж, я успел его увидеть - украшенный каменным лавровым венком памятник воину с большим позолоченным Железным крестом наверху.
Всё это быстро мелькало одно за другим: я не тяжёлый, а санитары торопились. Конечно, всё могло мне только почудиться; у меня сильный жар и решительно всё болит: голова, ноги, руки, а сердце колотится как сумасшедшее - что только не привидится в таком жару.
Но после породистых физиономий промелькнуло и всё остальное: все три бюста - Цезаря, Цицерона и Марка Аврелия, рядышком, изумительные копии; совсем жёлтые, античные и важные стояли они у стен; когда же мы свернули за угол, я увидел и колонну Гермеса, а в самом конце коридора - этот коридор был выкрашен в тёмно-розовый цвет, - в самом-самом конце над входом в рисовальный зал висела большая маска Зевса; но до неё было ещё далеко. Справа в окне алело зарево пожара, всё небо было красное, и по нему торжественно плыли плотные чёрные тучи дыма...
И опять я невольно перевёл взгляд налево и увидел над дверьми таблички «Ха» и «Хб», а между этими коричневыми, словно пропахшими затхлостью дверьми виднелись в золотой раме усы и острый нос Ницше1, вторая половина портрета была заклеена бумажкой с надписью «Лёгкая хирургия»...
Если сейчас будет... мелькнуло у меня в голове. Если сейчас будет... Но вот и она, я вижу её: картина, изображающая африканскую колонию Германии Того, - пёстрая и большая, плоская, как старинная гравюра, великолепная олеография2. На переднем плане, перед колониальными домиками, перед неграми и немецким солдатом, неизвестно для чего торчащим тут со своей винтовкой, - на самом-самом переднем плане желтела большая, в натуральную величину, связка бананов; слева гроздь, справа гроздь, и на одном банане в самой середине этой правой грозди что-то нацарапано, я это видел; я сам, кажется, и нацарапал...
Но вот рывком открылась дверь в рисовальный зал, и я проплыл под маской Зевса и закрыл глаза. Я ничего не хотел больше видеть. В зале пахло йодом, испражнениями, марлей и табаком и было шумно. Носилки поставили на пол, и я сказал санитарам:
- Суньте мне сигарету в рот. В верхнем левом кармане.
Я почувствовал, как чужие руки пошарили у меня в кармане, потом чиркнула спичка, и во рту у меня оказалась зажжённая сигарета. Я затянулся.
1 Ни́цше Ф. (1844-1900) - немецкий философ и мыслитель. Сочинения Ницше не поддаются однозначной интерпретации и вызывают много разногласий.
2 Олеогра́фия - вид цветного полиграфического воспроизведения картин, распространённый во второй половине ХІХ в., способ репродукции живописи.
- Спасибо, - сказал я.
Всё это, думал я, ещё ничего не доказывает. В конце концов, в любой гимназии есть рисовальный зал, есть коридоры с зелёными и жёлтыми стенами, в которых торчат гнутые старомодные вешалки для платья; в конце концов, это ещё не доказательство, что я нахожусь в своей школе, если между «IVa» и «IV6» висит «Медея», а между «Ха» и «Хб» - усы Ницше. Несомненно, существуют правила, где сказано, что именно там они и должны висеть. Правила внутреннего распорядка для классических гимназий в Пруссии: «Медея» - между «IVa» и «IV6», там же «Мальчик, вытаскивающий занозу», в следующем коридоре - Цезарь, Марк Аврелий и Цицерон, а Ницше на верхнем этаже, где уже изучают философию. Фриз Парфенона и универсальная олеография - Того. «Мальчик, вытаскивающий занозу» и фриз Парфенона - это, в конце концов, не более чем добрый старый школьный реквизит, переходящий из поколения в поколение, и наверняка я не единственный, кому взбрело в голову написать на банане «Да здравствует Того!». И выходки школьников, в конце концов, всегда одни и те же. А кроме того, вполне возможно, что от сильного жара у меня начался бред.
Боли я теперь не чувствовал. В машине я ещё очень страдал; когда её швыряло на мелких выбоинах, я каждый раз начинал кричать. Уж лучше глубокие воронки: машина поднимается и опускается, как корабль на волнах.
Теперь, видно, подействовал укол; где-то в темноте мне всадили шприц в руку, и я почувствовал, как игла проткнула кожу и ноге стало горячо...
Да это просто невозможно, думал я, машина наверняка не прошла такое большое расстояние - почти тридцать километров. А кроме того, ты ничего не испытываешь, ничто в душе не подсказывает тебе, что ты в своей школе, в той самой школе, которую покинул всего три месяца назад. Восемь лет - не пустяк, неужели после восьми лет ты всё это узнаёшь только глазами?
Я закрыл глаза и опять увидел всё как в фильме: нижний коридор, выкрашенный зелёной краской, лестничная клетка с жёлтыми стенами, памятник воину, площадка, следующий этаж: Цезарь, Марк Аврелий...
Гермес, усы Ницше, Того, маска Зевса...
Я выплюнул сигарету и закричал; когда кричишь, становится легче, надо только кричать погромче; кричать - это так хорошо, я кричал как полоумный. Кто-то надо мной наклонился, но я не открывал глаз, я почувствовал чужое дыхание, тёплое, противно пахнущее смесью лука и табака, и услышал голос, который спокойно спросил:
- Чего ты кричишь?
- Пить, - сказал я. - И ещё сигарету. В верхнем кармане.
Опять чужая рука шарила в моём кармане, опять чиркнула спичка и кто-то сунул мне в рот зажжённую сигарету.
- Где мы? - спросил я.
- В Бендорфе.
- Спасибо, - сказал я и затянулся.
Всё-таки я, видимо, действительно в Бендорфе, а значит, дома, и, если бы не такой сильный жар, я мог бы с уверенностью сказать, что я в классической гимназии; что это школа, во всяком случае, бесспорно. Разве не крикнул внизу чей-то голос: «Остальных в рисовальный зал!»? Я был одним из остальных, я жил, остальные и были, очевидно, живыми. Это - рисовальный зал, и если слух меня не обманул, то почему бы глазам меня подвести? Значит, нет сомнения в том, что я узнал Цезаря, Цицерона и Марка Аврелия, а они могли быть только в классической гимназии; не думаю, чтобы в других школах стены коридоров украшали скульптурами этих молодцов.
Наконец-то он принёс воду; опять меня обдало смешанным запахом лука и табака, и я поневоле открыл глаза, надо мной склонилось усталое, дряблое, небритое лицо человека в форме пожарника, и старческий голос тихо сказал:
- Выпей, дружок.
Я начал пить; вода, вода - какое наслаждение; я чувствовал на губах металлический привкус котелка, я ощущал упругую полноводность глотка, но пожарник отнял котелок от моих губ и ушёл; я закричал, он даже не обернулся, только устало передёрнул плечами и пошёл дальше, а тот, кто лежал рядом со мной, спокойно сказал:
- Зря орёшь, у них нет воды; весь город в огне, сам видишь.
Я это видел, несмотря на затемнение, - за чёрными шторами полыхала и бушевала огненная стихия, чёрно-красная, как в печи, куда только что засыпали уголь. Да, я видел: город горел.
- Какой это город? - спросил я у раненого, лежавшего рядом.
- Бендорф, - сказал он.
- Спасибо.
Я смотрел прямо перед собой на ряды окон, а иногда на потолок. Он был ещё безупречно белый и гладкий, с узким классическим лепным карнизом; но такие потолки с классическими лепными карнизами есть во всех рисовальных залах всех школ, по крайней мере всех добрых старых классических гимназий. Это ведь бесспорно.
Я не мог более сомневаться: я в рисовальном зале одной из классических гимназий в Бендорфе. В Бендорфе всего три классические гимназии: гимназия Фридриха Великого, гимназия Альберта и... может быть, лучше вовсе не упоминать о ней... гимназия имени Адольфа Гитлера. Разве на лестничной площадке в гимназии Фридриха Великого не висел портрет Старого Фрица, необыкновенно яркий, необыкновенно красивый, необыкновенно
большой? Я учился в этой школе восемь лет подряд, но разве точно такой же портрет не мог висеть в другой школе, на том же самом месте, и настолько же яркий, настолько же бросающийся в глаза, что взгляд каждого, кто поднимался на второй этаж, невольно на нём останавливался?
Вдали постреливала тяжёлая артиллерия. А вообще было почти спокойно, лишь время от времени прожорливое пламя вырывалось на волю и где-то во тьме рушилась крыша. Артиллерийские орудия стреляли равномерно, с одинаковыми промежутками, и я думал: славная артиллерия. Я знаю, это подло, но я так думал. О боже, как она успокаивала, эта артиллерия, каким родным был её густой и низкий рокот, мягкий, нежный, как рокот органа, в нём есть даже что-то благородное; по-моему, в артиллерии есть что-то благородное, даже когда она стреляет. Всё это так солидно, совсем как в той войне, про которую мы читали в книжках с картинками... Потом я подумал о том, сколько имён будет высечено на новом памятнике воину, если новый памятник поставят, и о том, что на него водрузят ещё более грандиозный позолоченный Железный крест и ещё более грандиозный каменный лавровый венок; и вдруг меня пронзила мысль: если я в самом деле нахожусь в своей старой школе, то моё имя тоже будет красоваться на памятнике, высеченное на цоколе, а в школьном календаре против моей фамилии будет сказано: «Ушёл на фронт из школы и пал за...»
Но я ещё не знал, за что... И я ещё не был уверен, нахожусь ли я в своей старой школе. Теперь я непременно хотел это установить. В памятнике воину тоже нет ничего особенного, ничего исключительного, он такой, как всюду, стандартный памятник массового изготовления, все памятники такого образца поставляются каким-то одним управлением...
Я оглядывал рисовальный зал, но картины были сняты, а о чём можно судить по нескольким партам, сваленным в углу, да по узким и высоким окнам, частым-частым, как полагается в рисовальном зале, где должно быть много света? Сердце мне ничего не подсказывало. Но разве оно молчало бы, если б я оказался там, где восемь лет, из года в год, рисовал вазы, прелестные, стройные вазы, изумительные копии с римских подлинников, - учитель рисования обычно ставил их перед классом на подставку; там, где я выводил шрифты - рондо, латинский прямой, римский, итальянский? Ничто я так не ненавидел в школе, как эти уроки, часами глотал я скуку и никогда не мог нарисовать вазу или воспроизвести какой-нибудь шрифт. Но где же мои проклятия, где моя ненависть к этим тоскливым тусклым стенам? Ничто во мне не заговорило, и я молча покачал головой.
Снова и снова я рисовал, стирал нарисованное, оттачивал карандаш... и ничего, ничего...
Я не помнил, как меня ранило, чувствовал лишь, что не могу пошевелить руками и правой ногой, только левой, и то еле-еле; это оттого, думал я, что всего меня очень туго спеленали.
Я выплюнул сигарету в пространство между набитыми соломой мешками и попытался шевельнуть рукой, но от страшной боли опять закричал; я кричал не переставая, кричал с наслаждением; помимо боли, меня доводило до бешенства то, что я не могу пошевелить руками.
Потом я увидел перед собой врача; он снял очки и, часто моргая, смотрел на меня; он ничего не говорил; за ним стоял пожарник, тот, что дал
мне воды. Пожарник что-то шепнул врачу на ухо, и врач надел очки, за их толстыми стёклами я отчётливо увидел большие серые глаза с чуть подрагивающими зрачками. Врач долго смотрел на меня, так долго, что я невольно отвёл глаза. Он сказал:
- Одну минуту, ваша очередь сейчас подойдёт...
Затем они подняли того, кто лежал рядом со мной, и понесли за классную доску, я смотрел им вслед; доска была раздвинута и поставлена наискосок, между нею и стенкой висела простыня, за простынёй горел яркий свет...
Ни звука не было слышно, пока простыню не откинули и не вынесли того, кто лежал только что рядом со мной; санитары с усталыми, безучастными лицами тащили носилки к дверям.
Я опять закрыл глаза и подумал: ты непременно должен узнать, что у тебя за ранение и действительно ли ты находишься в своей старой школе.
Всё здесь казалось мне таким холодным и чужим, как если бы меня пронесли по музею мёртвого города; этот мирок был мне совершенно безразличен и далёк, и хотя я его узнавал, но только глазами. А если так, то мог ли я поверить, что всего три месяца назад я сидел здесь, рисовал вазы и писал шрифты, на переменах сбегал по лестнице, держа в руках принесённые из дому бутерброды с повидлом, проходил мимо Ницше, Гермеса, Того, Цезаря, Цицерона, Марка Аврелия, потом шёл по нижнему коридору с его «Медеей» и заходил к швейцару Биргелеру выпить молока, выпить молока в этой полутёмной каморке, где можно было рискнуть выкурить сигарету, хоть это и строго воспрещалось? Наверняка они понесли того, кто лежал раньше рядом со мной, вниз, куда сносили мертвецов; быть может, мертвецов клали в мглистую каморку, где пахло тёплым молоком, пылью и дешёвым табаком Биргелера...
Наконец-то санитары вернулись в зал, и теперь они подняли меня и понесли за классную доску. Я опять поплыл мимо дверей и, проплывая, обнаружил ещё одно совпадение: в те времена, когда эта школа называлась школой св. Фомы, над этой самой дверью висел крест, его потом сняли, но на стене так и осталось неисчезающее тёмно-жёлтое пятно - отпечаток креста, чёткий и ясный, более чёткий, пожалуй, чем сам этот ветхий, хрупкий, маленький крест, который сняли; ясный и красивый отпечаток креста так и остался на выцветшей стене. Тогда новые хозяева со злости перекрасили всю стену, но это не помогло, маляр не сумел найти правильного колера, крест остался на своём месте, светло-коричневый и чёткий на розовой стене. Они злились, но тщетно, крест оставался, коричневый, чёткий на розовом фоне стены, и думаю, что они исчерпали все свои ресурсы на краски, но сделать ничего не смогли. Крест всё ещё был там, и если присмотреться, то можно разглядеть даже косой след на правой перекладине, где много лет подряд висела самшитовая ветвь, которую швейцар Биргелер прикреплял туда в те времена, когда ещё разрешалось вешать в школах кресты...
Всё это промелькнуло в голове в ту короткую секунду, когда меня несли мимо двери за классную доску, где горел яркий свет.
Я лежал на операционном столе и в блестящем стекле электрической лампы видел себя самого, своё собственное отражение, очень маленькое, укороченное - совсем крохотный, белый, узенький марлевый свёрток, словно куколка в коконе; это и был я.
Врач повернулся ко мне спиной; он стоял у стола и рылся в инструментах; старик пожарник, широкий в плечах, загораживал собой классную доску и улыбался мне; он улыбался устало и печально, и его бородатое лицо казалось лицом спящего; взглянув поверх его плеча, я увидел на исписанной стороне доски нечто, заставившее встрепенуться моё сердце впервые за всё время, что я находился в этом мёртвом доме. Где-то в тайниках души я отчаянно, страшно испугался, сердце учащённо забилось: на доске я увидел свой почерк - вверху, на самом верху. Узнать свой почерк - это хуже, чем увидеть себя в зеркале, это куда более неопровержимо, и у меня не осталось никакой возможности усомниться в подлинности моей руки. Всё остальное ещё не служило доказательством - ни «Медея», ни Ницше, ни профиль киношного горца, ни банан из Того, ни даже сохранившийся над дверью след креста, - всё это существовало во всех школах, но я не думаю, чтобы в других школах кто-нибудь писал на доске моим почерком. Она ещё красовалась здесь, эта строка, которую всего три месяца назад, в той проклятой жизни, учитель задал нам каллиграфически написать на доске: «Путник, придёшь когда в Спа...»
О, я помню, доска оказалась для меня короткой, и учитель сердился, что я плохо рассчитал, выбрал чрезмерно крупный шрифт, а сам он тем же шрифтом, покачивая головой, вывел ниже: «Путник, придёшь когда в Спа...»
Семь раз была повторена эта строка - моим почерком, латинским прямым, готическим шрифтом, курсивом, римским, староитальянским и рондо; семь раз, чётко и беспощадно: «Путник, придёшь когда в Спа...»
Врач тихо окликнул пожарника, и он отошёл в сторону, теперь я видел все строчки, не очень красиво написанные, потому что я выбрал слишком крупный шрифт, вывел слишком большие буквы.
Я подскочил, почувствовав укол в левое бедро, хотел опереться на руки, но не смог; я оглядел себя сверху донизу - и всё увидел. Они распеленали меня, и у меня не было больше рук, не было правой ноги, и я внезапно упал навзничь: мне нечем было держаться; я закричал; пожарник и врач с ужасом смотрели на меня; передёрнув плечами, врач всё нажимал на поршень шприца, медленно и ровно погружавшегося всё глубже; я хотел опять взглянуть на доску, но пожарник загораживал её; он крепко держал меня за плечи, и я чувствовал запах гари, грязный запах его перепачканного мундира, видел усталое, печальное лицо - и вдруг узнал его: это был Биргелер.
- Молока, - сказал я тихо...
Перевод И. Горкиной
ВОПРОСЫ И ЗАДАНИЯ К ПРОЧИТАННОМУ
1. Раскройте смысл названия рассказа Г Бёлля «Путник, придёшь когда в Спа...».
2. Что свидетельствует о тяжёлом ранении героя? Какие мысли владеют раненым с момента прибытия в госпиталь?
3. Работа в парах. Обсудите следующие вопросы:
A. Какие детали прибытия героя в госпиталь вводят тему военных разрушений?
Б. Каков символический смысл разделения прибывших на мертвецов и «остальных»?
B. На какие воспитательные цели, по вашему мнению, был направлен подбор школьной наглядности, которую видит герой?
4. Порассуждайте! Почему у героя рассказа нет имени?
5. Почему тяжелораненый солдат не может с уверенностью узнать собственную гимназию, которую покинул три месяца назад? Найдите момент, когда герой начинает догадываться о том, что попал в родную гимназию. Запишите в тетрадь всю цепь «узнаваний»: от первого до последнего. Какие детали помогают герою каждый раз догадываться, что это его школа, а какие - сомневаться в этом?
6. Сколько раз герой спрашивает, в каком городе он оказался? Почему?
7. Определите, каков подтекст в последней реплике героя, который, зная, что в госпитале нет воды, всё же просит у Биргелера молока.
8. Найдите три портрета Биргелера. Какие детали описаны? Какое значение для главной мысли произведения имеет этот персонаж?
Генрих Бёлль нигде в рассказе не говорит прямо, что герой ненавидит фашизм. Наоборот - шум родной артиллерии успокаивает раненого. Но читатель догадывается об этой ненависти по авторским намёкам: о гимназии имени Гитлера герой старается не вспоминать, бывшая школа представляется кладбищем, «музеем мёртвого города», воспоминания о ней оставляют его безразличным, хотя он учился в ней восемь лет. «Но где же мои проклятия, где моя ненависть к этим тоскливым тусклым стенам?» Но сердце молчит, и это поражает его. Так автор выделяет особенно важные для героя мысли и передаёт его внутреннее состояние.
Прозе Г. Бёлля замечательную критическую статью «Глазами гуманиста» посвятил Василь Стус - украинский поэт, переводчик, правозащитник, выступавший против ущемления демократических прав и свобод личности в СССР, в частности в Украине:
«Герой Бёлля в основном занимает невысокое служебное положение, и для него вопрос жизни ставится в остром ракурсе: почти всегда это проблема выживания. Читатели увидят, как порой трудно, даже невозможно оставаться самим собой в мире, который словно построен специально для того, чтобы обезличить человеческую индивидуальность.
Его герои не имеют в жизни никакой ясности. Поэтому они чем-то напоминают выкатившуюся из термометра ртутную каплю. Почти каждый из них движется не поддающимися собственной воле путями, движется по принуждению, не имея отрады ни в одном меняющемся состоянии...
Человек, полностью разочарованный в этом мире, начинает чувствовать недостатки мироздания как собственный грех. Недаром же прекрасный клоун Шнир («Глазами клоуна») временами чувствует себя «недочеловеком»! Это уже окаменевшее отчаяние, которое стало привычным настроением. Люди, выбитые из собственной колеи, давно уже потеряли веру в то, что такая колея существует. И они покоряются несчастью как року...
Каждый из героев Бёлля - это белая ворона, у каждого будто расстроена биологическая система реакций на мир, по крайней мере, инстинкт самозащиты у них словно атрофировался...
Совсем ещё зелёного гимназиста забирают на фронт. Ещё три месяца назад он писал на классной доске известную эпитафию, посвящённую памяти трёхсот спартанцев, которые, защищаясь от нашествия персов, героически пали при Фермопилах. Эта надпись ему никак не давалась: он не мог разместить её на чёрной доске. А теперь, с оторванными конеч
ностями он попадает в эту же гимназию, ставшую лазаретом. Мальчика проносят на носилках... Из знакомых рам смотрят на него Цезарь и Марк Аврелий, он видит остроносого Ницше и фриз Парфенона. И что его добивает, так это недописанная эпитафия, выведенная его неумелой рукой. Вот образец такой сатиры Бёлля, которая растворяется в слезах».
(По Василю Стусу)
ПРОВЕРЬТЕ СЕБЯ
1. Приведите свои примеры - детали из рассказа, подтекст, которые подтверждают неприятие фашизма героем.
2. Можно ли сказать о герое рассказа, вчерашнем гимназисте, что он, по словам В. Стуса, «ртутная капля»? Обоснуйте своё мнение.
Это материал учебника Литература 9 класс Волощук