Глядя на Петербург из Рима, писатель будто теряет свою прежнюю способность детализированного бытописания этой, как он сам выразился, «кучи набросанных один на другой домов, гремящих улиц, кипящей меркантильности1, этой безобразной кучи мод, парадов, чиновников...». И являет читателю образ бюрократической империи - и маленького человека, ощущающего её отчуждённость, враждебность в собственной судьбе.
Таково первое, поверхностное впечатление от текста. «“Шинель” Гоголя -гротеск и мрачный кошмар, пробивающий чёрные дыры в смутной картине жизни. Поверхностный читатель увидит в этом рассказе лишь тяжеловесные ужимки сумасбродного шута; глубокомысленный - не усомнится в том, что главное намерение Гоголя было обличить ужасы русской бюрократии. Но и тот, кто хочет всласть посмеяться, и тот, кто жаждет чтения, которое “заставляет задуматься”, не поймут, о чём же написана “Шинель”. Подайте мне читателя с творческим воображением -эта повесть для него», - утверждал писатель-эмигрант Владимир Набоков, покинувший Российскую империю в начале XX в., в эпоху социальных потрясений.
«Шинель» оставляет «глубокомысленного» читателя со странным чувством неудовлетворённости. И связано это чувство именно с тем, что, на первый взгляд, представляется «безобразной кучей мод, парадов, чиновников», в кажущемся беспорядке набросанной в этой совсем небольшой повести. Уж слишком много в ней каких-то непонятно для какой цели изображённых подробностей и деталей. Однако при изучении авторского замысла, при внимательном прочитывании и перечитывании самого текста с учётом особенностей эпохи как раз и оказывается, что в этих-то подробностях, деталях спрятан ключик к пониманию гоголевской повести.
ПРОВЕРЬТЕ СЕБЯ
1. Дайте определение гротеска и приведите примеры из прочитанных произведений.
2. Как В. Набоков характеризовал типичное восприятие «Шинели» Гоголя «поверхностным» и «глубокомысленным» читателями? Почему для восприятия «Шинели» в соответствии с авторским замыслом мало одного лишь «глубокомыслия»? Какое качество, по мнению В. Набокова, необходимо читателю в первую очередь?
Перед чтением. Читайте медленно, обращая самое пристальное внимание на детали. Все ли они вам понятны? Понятно ли, зачем они нужны? По ходу чтения ведите список непонятных вам деталей.
ШИНЕЛЬ (В сокращении)
В департаменте... но лучше не называть, в каком департаменте. Ничего нет сердитее всякого рода департаментов, полков, канцелярий и, словом, всякого рода должностных сословий. (...)
Итак, во избежание всяких неприятностей, лучше департамент, о котором идёт дело, мы назовем одним департаментом. Итак, в одном департаменте служил один чиновник; чиновник нельзя сказать чтобы очень замечательный, низенького роста, несколько рябоват, несколько рыжеват, несколько даже на вид подслеповат, с небольшой лысиной на лбу, с морщинами по обеим сторонам щёк и цветом лица что называется геморроидальным... Что ж делать! виноват петербургский климат. Что касается до чина (ибо у нас прежде всего нужно объявить чин), то он был то, что называют вечный титулярный советник, над которым, как известно, натрунились и наострились вдоволь разные писатели, имеющие похвальное обыкновенье налегать на тех, которые не могут кусаться. Фамилия чиновника
была Башмачкин. Уже по самому имени видно, что она когда-то произошла от башмака; но когда, в какое время и каким образом произошла она от башмака, ничего этого не известно. И отец, и дед, и даже шурин, и все совершенно Башмачкины ходили в сапогах, переменяя только раза три в год подмётки. Имя его было Акакий Акакиевич. Может быть, читателю оно покажется несколько странным и выисканным, но можно уверить, что его никак не искали, а что сами собою случились такие обстоятельства, что никак нельзя было дать другого имени... (...) Ребёнка окрестили, причём он заплакал и сделал такую гримасу, как будто бы предчувствовал, что будет титулярный советник. (...) Когда и в какое время он поступил в департамент и кто определил его, этого никто не мог припомнить. Сколько не переменялось директоров и всяких начальников, его видели всё на одном и том же месте, в том же положении, в той же самой должности, тем же чиновником для письма, так что потом уверились, что он, видно, так и родился на свет уже совершенно готовым, в вицмундире и с лысиной на голове. В департаменте не оказывалось к нему никакого уважения.
Сторожа не только не вставали с мест, когда он проходил, но даже не глядели на него, как будто бы через приёмную пролетела простая муха. Начальники поступали с ним как-то холодно-деспотически. Какой-нибудь помощник столоначальника прямо совал ему под нос бумаги, не сказав даже «перепишите», или «вот интересное, хорошенькое дельце», или что-нибудь приятное, как употребляется в благовоспитанных службах. И он брал, посмотрев только на бумагу, не глядя, кто ему подложил и имел ли на то право. Он брал и тут же пристраивался писать её. Молодые чиновники подсмеивались и острились над ним, во сколько хватало канцелярского остроумия, рассказывали тут же пред ним разные составленные про него
истории; про его хозяйку, семидесятилетнюю старуху, говорили, что она бьёт его, спрашивали, когда будет их свадьба, сыпали на голову ему бумажки, называя это снегом. Но ни одного слова не отвечал на это Акакий Акакиевич, как будто бы никого и не было перед ним; это не имело даже влияния на занятия его: среди всех этих докук1 он не делал ни одной ошибки в письме. Только если уж слишком была невыносима шутка, когда толкали его под руку, мешая заниматься своим делом, он произносил: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?» И что-то странное заключалось в словах и в голосе, с каким они были произнесены. В нём слышалось что-то такое преклоняющее на жалость, что один молодой человек, недавно определившийся, который, по примеру других, позволил было себе посмеяться над ним, вдруг остановился, как будто пронзённый, и с тех пор как будто всё переменилось перед ним и показалось в другом виде.
Какая-то неестественная сила оттолкнула его от товарищей, с которыми он познакомился, приняв их за приличных, светских людей. И долго потом, среди самых весёлых минут, представлялся ему низенький чиновник с лысинкою на лбу, с своими проникающими словами: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?» - и в этих проникающих словах звенели другие слова: «Я брат твой». И закрывал себя рукою бедный молодой человек, и много раз содрогался он потом на веку своём, видя, как много в человеке бесчеловечья, как много скрыто свирепой грубости в утончённой, образованной светскости, и, Боже! даже в том человеке, которого свет признает благородным и честным...
Вряд ли где можно было найти человека, который так жил бы в своей должности. Мало сказать: он служил ревностно, - нет, он служил с любовью. Там, в этом переписыванье, ему виделся какой-то свой разнообразный и приятный мир. Наслаждение выражалось на лице его; некоторые буквы у него были фавориты, до которых если он добирался, то был сам не свой: и подсмеивался, и подмигивал, и помогал губами, так что в лице его, казалось, можно было прочесть всякую букву, которую выводило перо его. Если бы соразмерно его рвению давали ему награды, он, к изумлению своему, может быть, даже попал бы в статские советники; но выслужил он, как выражались остряки, его товарищи, пряжку в петлицу да нажил геморрой в поясницу. Впрочем, нельзя сказать, чтобы не было к нему никакого внимания. Один директор, будучи добрый человек и желая вознаградить его за долгую службу, приказал дать ему что-нибудь поважнее, чем обыкновенное переписыванье; именно из готового уже дела велено было ему сделать какое-то отношение в другое присутственное место; дело состояло только в том, чтобы переменить заглавный титул да переменить кое-где глаголы из первого лица в третье. Это задало ему такую работу, что он вспотел совершенно, тёр лоб и наконец сказал: «Нет, лучше дайте я перепишу что-нибудь». С тех пор оставили его навсегда переписывать. Вне этого переписыванья, казалось, для него ничего не существовало. Он не думал вовсе о своём платье: вицмундир у него был не зелёный, а какого-то рыжевато-мучного цвета. Воротничок на нём был узенький, низенький, так что шея его, несмотря на то что не была длинна, выходя из воротника,
казалась необыкновенно длинною... (...) Но Акакий Акакиевич если и глядел на что, то видел на вс ём свои чистые, ровным почерком выписанные строки, и только разве если, неизвестно откуда взявшись, лошадиная морда помещалась ему на плечо и напускала ноздрями целый ветер в щеку, тогда только замечал он, что он не на середине строки, а скорее на средине улицы. Приходя домой, он садился тот же час за стол, хлебал наскоро свои щи и ел кусок говядины с луком, вовсе не замечая их вкуса, ел всё это с мухами и со всем тем, что ни посылал Бог на ту пору. Заметивши, что желудок начинал пучиться, вставал из-за стола, вынимал баночку с чернилами и переписывал бумаги, принесённые на дом. Если же таких не случалось, он снимал нарочно, для собственного удовольствия, копию для себя, особенно если бумага была замечательна не по красоте слога, но по адресу к какому-нибудь новому или важному лицу. Даже в те часы, когда... всё стремится развлечься, - Акакий Акакиевич не предавался никакому развлечению. Никто не мог сказать, чтобы когда-нибудь видел его на каком-нибудь вечере. Написавшись всласть, он ложился спать, улыбаясь заранее при мысли о завтрашнем дне: что-то Бог пошлёт переписывать завтра? Так протекала мирная жизнь человека, который с четырьмястами жалованья умел быть довольным своим жребием, и дотекла бы, может быть, до глубокой старости, если бы не было разных бедствий, рассыпанных на жизненной дороге не только титулярным, но даже тайным, действительным, надворным и всяким советникам, даже и тем, которые не дают никому советов, ни от кого не берут их сами. Есть в Петербурге сильный враг всех, получающих четыреста рублей в год жалованья или около того. Враг этот не кто другой, как наш северный мороз, хотя, впрочем, и говорят, что он очень здоров. В девятом часу утра, именно в тот час, когда улицы покрываются идущими в департамент, начинает он давать такие сильные и колючие щелчки без разбору по всем носам, что бедные чиновники решительно не знают, куда девать их. В это время, когда даже у занимающих высшие должности болит от морозу лоб и слёзы выступают в глазах, бедные титулярные советники иногда бывают беззащитны. Всё спасение состоит в том, чтобы в тощенькой шинелишке перебежать как можно скорее пять-шесть улиц и потом натопаться хорошенько ногами в швейцарской, пока не оттают таким образом все замёрзнувшие на дороге способности и дарованья к должностным отправлениям. Акакий Акакиевич с некоторого времени начал чувствовать, что его как-то особенно сильно стало пропекать в спину и плечо, несмотря на то что он старался перебежать как можно скорее законное пространство. Он подумал наконец, не заключается ли каких грехов в его шинели. Рассмотрев её хорошенько у себя дома, он открыл, что в двух-трех местах, именно на спине и на плечах, она сделалась точная серпянка1; сукно до того истёрлось, что сквозило, и подкладка расползлась. Надобно знать, что шинель Акакия Акакиевича служила тоже предметом насмешек чиновникам; от неё отнимали даже благородное имя шинели и называли её капотом. В самом деле, она имела какое-то странное устройство: воротник её уменьшался с каждым годом более и более, ибо служил на подтачиванье
других частей её. Подтачиванье не показывало искусства портного и выходило, точно, мешковато и некрасиво. Увидевши, в чём дело, Акакий Акакиевич решил, что шинель нужно будет снести к Петровичу, портному, жившему где-то в четвёртом этаже по чёрной лестнице, который, несмотря на свой кривой глаз и рябизну по всему лицу, занимался довольно удачно починкой чиновничьих и всяких других панталон и фраков, - разумеется, когда бывал в трезвом состоянии и не питал в голове какого-нибудь другого предприятия. (...)
Взбираясь по лестнице, ведшей к Петровичу, которая, надобно отдать справедливость, была вся умащена водой, помоями и проникнута насквозь тем спиртуозным запахом, который ест глаза и, как известно, присутствует неотлучно на всех чёрных лестницах петербургских домов, - взбираясь по лестнице, Акакий Акакиевич уже подумывал о том, сколько запросит Петрович, и мысленно положил не давать больше двух рублей. (...) На шее у Петровича висел моток шёлку и ниток, а на коленях была какая-то ветошь. Он уже минуты с три продевал нитку в иглиное ухо, не попадал и потому очень сердился на темноту и даже на самую нитку, ворча вполголоса: «Не лезет, варварка; уела ты меня, шельма этакая!» Акакию Акакиевичу было неприятно, что он пришёл именно в ту минуту, когда Петрович сердился: он любил что-либо заказывать Петровичу тогда, когда последний был уже несколько под куражом, или, как выражалась жена его, «осадился сивухой, одноглазый чёрт». В таком состоянии Петрович обыкновенно очень охотно уступал и соглашался, всякий раз даже кланялся и благодарил. Потом, правда, приходила жена, плачась, что муж-де был пьян и потому дёшево взялся; но гривенник, бывало, один прибавишь, и дело в шляпе. Теперь же Петрович был, казалось, в трезвом состоянии, а потому крут, несговорчив... (...) Акакий Акакиевич невольно выговорил:
- Здравствуй, Петрович!
- Здравствовать желаю, сударь, - сказал Петрович и покосил свой глаз на руки Акакия Акакиевича, желая высмотреть, какого рода добычу тот нёс.
- А я вот к тебе, Петрович, того...
Нужно знать, что Акакий Акакиевич изъяснялся большею частью предлогами, наречиями и, наконец, такими частицами, которые решительно не имеют никакого значения. (...)
- Что же такое? - сказал Петрович и обсмотрел в то же время своим единственным глазом весь вицмундир его, начиная с воротника до рукавов, спинки, фалд и петлей, - что всё было ему очень знакомо, потому что было собственной его работы. Таков уж обычай у портных: это первое, что он сделает при встрече.
- А я вот того, Петрович... шинель-то, сукно... вот видишь, везде в других местах, совсем крепкое, оно немножко запылилось, и кажется, как будто старое, а оно новое, да вот только в одном месте немного того... на спине, да ещё вот на плече одном немного попротёрлось, да вот на этом плече немножко - видишь, вот и всё. И работы немного... (...)
Понюхав табаку, Петрович растопырил капот на руках и рассмотрел его против света и опять покачал головою. и наконец сказал:
- Нет, нельзя поправить: худой гардероб!
У Акакия Акакиевича при этих словах ёкнуло сердце.
- Отчего же нельзя, Петрович? - сказал он почти умоляющим голосом ребёнка, - ведь только всего что на плечах поистёрлось, ведь у тебя есть же какие-нибудь кусочки... (...)
- Нет, - сказал Петрович решительно... - шинель уж, видно, вам придётся новую делать.
При слове «новую» у Акакия Акакиевича затуманило в глазах, и всё, что ни было в комнате, так и пошло пред ним путаться. (...)
- Как же новую? - сказал он, всё ещё как будто находясь во сне, - ведь у меня и денег на это нет.
- Да, новую, - сказал с варварским спокойствием Петрович.
- Ну, а если бы пришлось новую, как бы она того...
- То есть что будет стоить?
- Да.
- Да три полсотни с лишком надо будет приложить, - сказал Петрович и сжал при этом значительно губы. Он очень любил сильные эффекты, любил вдруг как-нибудь озадачить совершенно и потом поглядеть искоса, какую озадаченный сделает рожу после таких слов.
- Полтораста рублей за шинель! - вскрикнул бедный Акакий Акакиевич, вскрикнул, может быть, в первый раз от роду, ибо отличался всегда тихостью голоса.
- Да-с, - сказал Петрович, - да ещё какова шинель. Если положить на воротник куницу да пустить капишон на шёлковой подкладке, так и в двести войдёт.
- Петрович, пожалуйста, - говорил Акакий Акакиевич умоляющим голосом, не слыша и не стараясь слышать сказанных Петровичем слов и всех его эффектов, - как-нибудь поправь, чтобы хоть сколько-нибудь ещё послужила.
- Да нет, это выйдет: и работу убивать и деньги попусту тратить, -сказал Петрович, и Акакий Акакиевич после таких слов вышел совершенно уничтоженный. (...)
Тут-то увидел Акакий Акакиевич, что без новой шинели нельзя обойтись, и поник совершенно духом. Как же, в самом деле, на что, на какие деньги её сделать? Конечно, можно бы отчасти положиться на будущее награждение к празднику, но эти деньги давно уж размещены и распределены вперёд. (...) Хотя, конечно, он знал, что Петрович и за восемьдесят рублей возьмётся сделать; однако всё же откуда взять эти восемьдесят рублей? Ещё половину можно бы найти: половина бы отыскалась; может быть, даже немножко и больше; но где взять другую половину?.. Но прежде читателю должно узнать, где взялась первая половина. Акакий Акакиевич имел обыкновение со всякого истрачиваемого рубля откладывать по грошу в небольшой ящичек, запертый на ключ, с прорезанною в крышке дырочкой для бросания туда денег. По истечении всякого полугода он ревизовал накопившуюся медную сумму и заменял её мелким серебром. Так продолжал он с давних пор, и, таким образом, в продолжение нескольких лет оказалось накопившейся суммы более чем на сорок рублей. Итак, половина была в руках; но где же взять другую половину? Где взять другие сорок рублей? Акакий Акакиевич думал, думал и решил, что нужно будет уменьшить обыкновенные издержки, хотя, по крайней мере, в продолжение одного года:
изгнать употребление чаю по вечерам, не зажигать по вечерам свечи, а если что понадобится делать, идти в комнату к хозяйке и работать при её свечке; ходя по улицам, ступать как можно легче и осторожнее, по камням и плитам, почти на цыпочках, чтобы таким образом не истереть скоровременно подмёток; как можно реже отдавать прачке мыть бельё, а чтобы не занашивалось, то всякий раз, приходя домой, скидать его и оставаться в одном только демикотоновом халате, очень давнем и щадимом даже самим временем. Надобно сказать правду, что сначала ему было несколько трудно привыкнуть к таким ограничениям, но потом как-то привыклось и пошло на лад; даже он совершенно приучился голодать по вечерам; но зато он питался духовно, нося в мыслях своих вечную идею будущей шинели. С этих пор как будто самоё существование его сделалось как-то полнее, как будто бы он женился, как будто какой-то другой человек присутствовал с ним, как будто он был не один, а какая-то приятная подруга жизни согласилась с ним проходить вместе жизненную дорогу, -и подруга эта была не кто другая, как та же шинель на толстой вате, на крепкой подкладке без износу. Он сделался как-то живее, даже твёрже характером, как человек, который уже определил и поставил себе цель. С лица и с поступков его исчезло само собою сомнение, нерешительность -словом, все колеблющиеся и неопределённые черты. Огонь порою показывался в глазах его, в голове даже мелькали самые дерзкие и отважные мысли: не положить ли, точно, куницу на воротник? (...) Дело пошло даже скорее, чем он ожидал. Противу всякого чаяния, директор назначил Акакию Акакиевичу не сорок или сорок пять, а целых шестьдесят рублей; уж предчувствовал ли он, что Акакию Акакиевичу нужна шинель, или само собой так случилось, но только у него чрез это очутилось лишних двадцать рублей. Это обстоятельство ускорило ход дела. Ещё каких-нибудь два-три месяца небольшого голодания - и у Акакия Акакиевича набралось точно около восьмидесяти рублей. Сердце его, вообще весьма покойное, начало биться. В первый же день он отправился вместе с Петровичем в лавки. Купили сукна очень хорошего - и не мудрено, потому что об этом думали ещё за полгода прежде и редкий месяц не заходили в лавки применяться к ценам; зато сам Петрович сказал, что лучше сукна и не бывает. На подкладку выбрали коленкору, но такого добротного и плотного, который, по словам Петровича, был ещё лучше шёлку и даже на вид казистей и глянцевитей. Куницы не купили, потому что была, точно, дорога; а вместо её выбрали кошку, лучшую, какая только нашлась в лавке, кошку, которую издали можно было всегда принять за куницу. Петрович провозился за шинелью всего две недели, потому что много было стеганья, а иначе она была бы готова раньше. За работу Петрович взял двенадцать рублей - меньше никак нельзя было: всё было решительно шито на шёлку, двойным мелким швом, и по всякому шву Петрович потом проходил собственными зубами, вытесняя ими разные фигуры. Это было... трудно сказать, в который именно день, но, вероятно, в день самый торжественнейший в жизни Акакия Акакиевича, когда Петрович принёс наконец шинель. Он принёс её поутру, перед самым тем временем, как нужно было идти в департамент. Никогда бы в другое время не пришлась так кстати шинель, потому что начинались уже довольно крепкие морозы
и, казалось, грозили ещё более усилиться. Петрович явился с шинелью, как следует хорошему портному. В лице его показалось выражение такое значительное, какого Акакий Акакиевич никогда ещё не видал. Казалось, он чувствовал в полной мере, что сделал немалое дело и что вдруг показал в себе бездну, разделяющую портных, которые подставляют только подкладки и переправляют, от тех, которые шьют заново. (...) Вынувши шинель, он весьма гордо посмотрел и, держа в обеих руках, набросил весьма ловко на плеча Акакию Акакиевичу; потом потянул и осадил её сзади рукой книзу; потом драпировал ею Акакия Акакиевича несколько нараспашку. Акакий Акакиевич, как человек в летах, хотел попробовать в рукава; Петрович помог надеть и в рукава, - вышло, что и в рукава была хороша. Словом, оказалось, что шинель была совершенно и как раз впору.
Петрович не упустил при сём случае сказать, что он так только, потому что живёт без вывески на небольшой улице и притом давно знает Акакия Акакиевича, потому взял так дёшево; а на Невском проспекте с него бы взяли за одну только работу семьдесят пять рублей. Акакий Акакиевич об этом не хотел рассуждать с Петровичем, да и боялся всех сильных сумм, какими Петрович любил запускать пыль. Он расплатился с ним, поблагодарил и вышел тут же в новой шинели в департамент. Петрович вышел вслед за ним и, оставаясь на улице, долго ещё смотрел издали на шинель и потом пошёл нарочно в сторону, чтобы, обогнувши кривым переулком, забежать вновь на улицу и посмотреть ещё раз на свою шинель с другой стороны, то есть прямо в лицо. Между тем Акакий Акакиевич шёл в самом праздничном расположении всех чувств. Он чувствовал всякий миг минуты, что на плечах его новая шинель, и несколько раз даже усмехнулся от внутреннего удовольствия. В самом деле, две выгоды: одно то, что тепло, а другое, что хорошо. Дороги он не приметил вовсе и очутился вдруг в
департаменте; в швейцарской он скинул шинель, осмотрел её кругом и поручил в особенный надзор швейцару. Неизвестно, каким образом в департаменте все вдруг узнали, что у Акакия Акакиевича новая шинель и что уже капота более не существует. Все в ту же минуту выбежали в швейцарскую смотреть новую шинель Акакия Акакиевича. Начали поздравлять его, приветствовать, так что тот сначала только улыбался, а потом сделалось ему даже стыдно. Когда же все, приступив к нему, стали говорить, что нужно вспрыснуть новую шинель и что, по крайней мере, он должен задать им всем вечер, Акакий Акакиевич потерялся совершенно... (...) Наконец один из чиновников, какой-то даже помощник столоначальника, вероятно для того, чтобы показать, что он ничуть не гордец и знается даже с низшими себя, сказал: «Так и быть, я вместо Акакия Акакиевича даю вечер и прошу ко мне сегодня на чай: я же, как нарочно, сегодня именинник». Чиновники, натурально, тут же поздравили помощника столоначальника и приняли с охотою предложение. Акакий Акакиевич начал было отговариваться, но все стали говорить, что неучтиво, что просто стыд и срам, и он уж никак не мог отказаться. Впрочем, ему потом сделалось приятно, когда вспомнил, что он будет иметь чрез то случай пройтись даже и ввечеру в новой шинели. Этот весь день был для Акакия Акакиевича точно самый большой торжественный праздник. Он возвратился домой в самом счастливом расположении духа, скинул шинель и повесил её бережно на стене, налюбовавшись ещё раз сукном и подкладкой. (...) Где именно жил пригласивший чиновник, к сожалению, не можем сказать: память начинает нам сильно изменять, и всё, что ни есть в Петербурге, все улицы и домы слились и смешались так в голове, что весьма трудно достать оттуда что-нибудь в порядочном виде. Как бы то ни было, но верно, по крайней мере, то, что чиновник жил в лучшей части города, - стало быть, очень не близко от Акакия Акакиевича. Сначала надо было Акакию Акакиевичу пройти кое-какие пустынные улицы с тощим освещением, но по мере приближения к квартире чиновника улицы становились живее, населённей и сильнее освещены. Пешеходы стали мелькать чаще, начали попадаться и дамы, красиво одетые, на мужчинах попадались бобровые воротники. (...) Акакий Акакиевич глядел на всё это, как на новость. Он уже несколько лет не выходил по вечерам на улицу. (...)
Наконец достигнул он дома, в котором квартировал помощник столоначальника. Помощник столоначальника жил на большую ногу: на лестнице светил фонарь, квартира была во втором этаже. Вошедши в переднюю, Акакий Акакиевич увидел на полу целые ряды калош. Между ними, посреди комнаты, стоял самовар, шумя и испуская клубами пар. На стенах висели всё шинели да плащи, между которыми некоторые были даже с бобровыми воротниками или с бархатными отворотами. За стеной был слышен шум и говор, которые вдруг сделались ясными и звонкими, когда отворилась дверь и вышел лакей с подносом, уставленным опорожнёнными стаканами, сливочником и корзиною сухарей. Видно, что уж чиновники давно собрались и выпили по первому стакану чаю. Акакий Акакиевич, повесивши сам шинель свою, вошёл в комнату, и перед ним мелькнули в одно время свечи, чиновники, трубки, столы для карт, и смутно поразили слух его беглый, со всех сторон подымавшийся разговор и шум передви-
гаемых стульев. Он остановился весьма неловко среди комнаты, ища и стараясь придумать, что ему сделать. Но его уже заметили, приняли с криком, и все пошли тот же час в переднюю и вновь осмотрели его шинель. Акакий Акакиевич хотя было отчасти и сконфузился, но, будучи человеком чистосердечным, не мог не порадоваться, видя, как все похвалили шинель. (...) Всё это: шум, говор и толпа людей, - всё это было как-то чудно Акакию Акакиевичу. Он. вышел потихоньку из комнаты, отыскал в передней шинель, которую не без сожаления увидел лежавшею на полу, стряхнул её, снял с неё всякую пушинку, надел на плеча и опустился по лестнице на улицу. (...) Скоро потянулись перед ним те пустынные улицы, которые даже и днём не так веселы, а тем более вечером. Теперь они сделались ещё глуше и уединённее. (...)
Вдали, Бог знает где, мелькал огонёк в какой-то будке, которая казалась стоявшей на краю света. Весёлость Акакия Акакиевича как-то здесь значительно уменьшилась. Он вступил на площадь не без какой-то невольной боязни, точно как будто сердце его предчувствовало что-то недоброе. Он. увидел вдруг, что перед ним стоят почти перед носом какие-то люди с усами, какие именно, уж этого он не мог даже различить. У него затуманило в глазах и забилось в груди. «А ведь шинель-то моя!» - сказал один из них громовым голосом, схвативши его за воротник. Акакий Акакиевич хотел было уже закричать «караул», как другой приставил ему к самому рту кулак величиною в чиновничью голову, примолвив: «А вот только крикни!» Акакий Акакиевич чувствовал только, как сняли с него шинель, дали ему пинка коленом, и он упал навзничь в снег и ничего уж больше не чувствовал. Чрез несколько минут он опомнился и поднялся на ноги, но уж никого не было. Он чувствовал, что в поле холодно и шинели нет, стал кричать, но голос, казалось, и не думал долетать до концов площади. Отчаянный, не уставая кричать, пустился он бежать через площадь прямо к будке, подле которой стоял будочник и, опершись на свою алебарду, глядел, кажется, с любопытством, желая знать, какого чёрта бежит к нему издали и кричит человек. Акакий Акакиевич, прибежав к нему, начал задыхающимся голосом кричать, что он спит и ни за чем не смотрит, не
видит, как грабят человека. Будочник отвечал, что он не видал ничего, что видел, как остановили его среди площади какие-то два человека, да думал, что то были его приятеля; а что пусть он, вместо того чтобы понапрасну браниться, сходит завтра к надзирателю, так надзиратель отыщет, кто взял шинель. Акакий Акакиевич прибежал домой в совершенном беспорядке... печальный побрёл в свою комнату, и как он провёл там ночь, предоставляется судить тому, кто может сколько-нибудь представить себе положение другого. Поутру рано отправился он к частному... (...) Частный принял как-то чрезвычайно странно рассказ о грабительстве шинели. Вместо того чтобы обратить внимание на главный пункт дела, он стал расспрашивать Акакия Акакиевича: да почему он так поздно возвращался, да не заходил ли он и не был ли в каком непорядочном доме, так что Акакий Акакиевич сконфузился совершенно и вышел от него, сам не зная, возымеет ли надлежащий ход дело о шинели или нет. Весь этот день он не был в присутствии (единственный случай в его жизни). На другой день он явился весь бледный и в старом капоте своём, который сделался ещё плачевнее. Повествование о грабеже шинели, несмотря на то что нашлись такие чиновники, которые не пропустили даже и тут посмеяться над Акакием Акакиевичем, однако же, многих тронуло. Один кто-то, движимый состраданием, решился, по крайней мере, помочь Акакию Акакиевичу добрым советом, сказавши, чтоб он пошёл не к квартальному. а лучше всего, чтобы он обратился к одному значительному лицу, что значительное лицо, спишась и снесясь с кем следует, может заставить успешнее идти дело. Нечего делать, Акакий Акакиевич решился идти к значительному лицу. (...) Значительное лицо находился в своём кабинете и разговорился очень-очень весело с одним недавно приехавшим старинным знакомым и товарищем детства, с которым несколько лет не видался. В это время доложили ему, что пришёл какой-то Башмачкин. Он спросил отрывисто: «Кто такой?» Ему отвечали: «Какой-то чиновник». - «А! может подождать, теперь не время», — сказал значительный человек. Здесь надобно сказать, что значительный человек совершенно прилгнул: ему было время, они давно уже с приятелем переговорили обо всём и уже давно перекладывали разговор весьма длинными молчаньями. он наконец как будто вдруг вспомнил и сказал секретарю, остановившемуся у дверей с бумагами для доклада: «Да, ведь там стоит, кажется, чиновник; скажите ему, что он может войти». Увидевши смиренный вид Акакия Акакиевича и его старенький вицмундир, он оборотился к нему вдруг и сказал: «Что вам угодно?» -голосом отрывистым и твёрдым, которому нарочно учился заране у себя в комнате, в уединении и перед зеркалом. Акакий Акакиевич уже заблаговременно почувствовал надлежащую робость, несколько смутился и, как мог, сколько могла позволить ему свобода языка, изъяснил с прибавлением даже чаще, чем в другое время, частиц «того», что была-де шинель совершенно новая, и теперь ограблен бесчеловечным образом, и что он обращается к нему, чтоб он ходатайством своим как-нибудь того, списался бы с господином обер-полицмейстером или другим кем и отыскал шинель. Генералу, неизвестно почему, показалось такое обхождение фамилиярным.
- Что вы, милостивый государь, - продолжал он отрывисто, - не знаете порядка? куда вы зашли? не знаете, как водятся дела? Об этом вы должны
были прежде подать просьбу в канцелярию; она пошла бы к столоначальнику, к начальнику отделения, потом передана была бы секретарю, а секретарь доставил бы её уже мне...
- Но, ваше превосходительство, - сказал Акакий Акакиевич, стараясь собрать всю небольшую горсть присутствия духа, какая только в нём была, и чувствуя в то же время, что он вспотел ужасным образом, - я ваше превосходительство осмелился утрудить потому, что секретари того... ненадёжный народ...
- Что, что, что? - сказал значительное лицо. - Откуда вы набрались такого духу? откуда вы мыслей таких набрались? что за буйство такое распространилось между молодыми людьми против начальников и высших!
Значительное лицо, кажется, не заметил, что Акакию Акакиевичу забралось уже за пятьдесят лет. Стало быть, если бы он и мог назваться молодым человеком, то разве только относительно, то есть в отношении к тому, кому уже было семьдесят лет.
- Знаете ли вы, кому это говорите? понимаете ли вы, кто стоит перед вами? понимаете ли вы это, понимаете ли это? я вас спрашиваю.
Тут он топнул ногою, возведя голос до такой сильной ноты, что даже и не Акакию Акакиевичу сделалось бы страшно. Акакий Акакиевич так и обмер, пошатнулся, затрясся всем телом и никак не мог стоять: если бы не подбежали тут же сторожа поддержать его, он бы шлёпнулся на пол; его вынесли почти без движения. А значительное лицо, довольный тем, что эффект превзошёл даже ожидание, и совершенно упоённый мыслью, что слово его может лишить даже чувств человека, искоса взглянул на приятеля, чтобы узнать, как он на это смотрит, и не без удовольствия увидел, что приятель его находился в самом неопределённом состоянии и начинал даже с своей стороны сам чувствовать страх.
Как сошёл с лестницы, как вышел на улицу, ничего уж этого не помнил Акакий Акакиевич. Он не слышал ни рук, ни ног... Вмиг надуло ему в горло жабу, и добрался он домой, не в силах будучи сказать ни одного слова; весь распух и слёг в постель. Так сильно иногда бывает надлежащее распеканье! На другой же день обнаружилась у него сильная горячка. (...) Наконец бедный Акакий Акакиевич испустил дух. (...) И Петербург остался без Акакия Акакиевича, как будто бы в нём его и никогда не было. Исчезло и скрылось существо, никем не защищённое, никому не дорогое, ни для кого не интересное, даже не обратившее на себя внимания и естество наблюдателя, не пропускающего посадить на булавку обыкновенную муху и рассмотреть её в микроскоп; существо, переносившее покорно канцелярские насмешки и без всякого чрезвычайного дела сошедшее в могилу, но для которого всё же таки, хотя перед самым концом жизни, мелькнул светлый гость в виде шинели, ожививший на миг бедную жизнь, и на которое так же потом нестерпимо обрушилось несчастие, как обрушивалось на царей и повелителей мира... Несколько дней после его смерти послан был к нему на квартиру из департамента сторож, с приказанием немедленно явиться: начальник-де требует; но сторож должен был возвратиться ни с чем, давши отчёт, что не может больше прийти, и на запрос «почему?» выразился словами: «Да так, уж он умер, четвёртого дня похоронили».
(...) Но кто бы мог вообразить, что здесь ещё не всё об Акакии Акакиевиче, что суждено ему на несколько дней прожить шумно после своей смерти, как бы в награду за не примеченную никем жизнь. Но так случилось, и бедная история наша неожиданно принимает фантастическое окончание. По Петербургу пронеслись вдруг слухи, что у Калинкина моста и далеко подальше стал показываться по ночам мертвец в виде чиновника, ищущего какой-то утащенной шинели и под видом стащенной шинели сдирающий со всех плеч, не разбирая чина и звания... меха и кожи, какие только придумали люди для прикрытия собственной. Один из департаментских чиновников видел своими глазами мертвеца и узнал в нём тотчас Акакия Акакиевича...
(...) Значительное лицо сошёл с лестницы, сел в сани. (...) Вдруг почувствовал значительное лицо, что его ухватил кто-то весьма крепко за воротник. Обернувшись, он заметил человека небольшого роста, в старом поношенном вицмундире, и не без ужаса узнал в нём Акакия Акакиевича. Лицо чиновника было бледно, как снег, и глядело совершенным мертвецом. Но ужас значительного лица превзошёл все границы, когда он увидел, что рот мертвеца покривился и, пахнувши на него страшно могилою, произнёс такие речи: «А! так вот ты наконец! наконец я тебя того, поймал за воротник! твоей-то шинели мне и нужно! не похлопотал об моей, да ещё и распёк, - отдавай же теперь свою!» Бедное значительное лицо чуть не умер. (...)
Это происшествие сделало на него сильное впечатление. Он даже гораздо реже стал говорить подчинённым: «Как вы смеете, понимаете ли, кто перед вами?»; если же и произносил, то уж не прежде, как выслушавши сперва, в чем дело. Но ещё более замечательно то, что с этих пор совершенно прекратилось появление чиновника-мертвеца: видно, генеральская шинель пришлась ему совершенно по плечам; по крайней мере, уже не было нигде слышно таких случаев, чтобы сдёргивали с кого шинели.
ВОПРОСЫ И ЗАДАНИЯ К ПРОЧИТАННОМУ
1. Какую роль в творческой истории «Шинели» сыграл «канцелярский анекдот» о «бедном чиновнике, страстном охотнике за птицей»? Сравните анекдот с сюжетом «Шинели», укажите сходство и различия (см. с. 242).
2. Как образ А.А. Башмачкина соотносится с образом святого Акакия? Укажите черты сходства и различия (см. с. 242).
3. Каким образом сама судьба «запрограммировала» Акакия Акакиевича быть «маленьким человеком»?
4. Прокомментируйте фразу: «Если бы соразмерно его рвению давали ему награды, он, к изумлению своему, может быть, даже попал бы в статские советники...». В самом ли деле труд Акакия Акакиевича был столь полезен для государства? Или Гоголь посмеивается над героем? Если это так, совместимо ли это с искренним сочувствием персонажу?
5. В чём суть открытия молодого чиновника: «.как много в человеке бесчеловечья» и «Я брат твой»? Каким образом наблюдения молодого чиновника над печальной долей Акакия Акакиевича привели его к такому открытию?
6. Работа в группах. Вспомните определения романтизма и реализма и попытайтесь отнести «Шинель» к одному из этих двух направлений. Приведите свои аргументы.
7. Работа в парах. В парах «романтик - реалист» обменяйтесь аргументами в пользу ваших определений художественного метода «Шинели». Кратко запишите свои аргументы и контраргументы.
8. Какие черты петербургской жизни середины XIX в. важны для правильного понимания «Шинели»? Поняли ли бы вы их без «Комментария архивариуса» (см. с. 242243)? Какие непонятые детали из вашего списка остались без комментария?
9. Рассмотрите иллюстрации к повести «Шинель» (с. 245, 251, 253, 255). Какие из них, как вам кажется, наиболее точно соответствуют авторскому тексту?
10. Творческая работа. Какой образ Петербурга складывается из отдельных черт и характеристик? Опишите его в сочинении-миниатюре «Петербург Гоголя».
Определяя весь стиль «Шинели» как «стиль гротеска», Б. Эйхенбаум, выдающийся критик и литературовед первой половины XX в., подчёркивал: «Стиль гротеска требует, чтобы, во-первых, описываемое положение или событие было замкнуто в маленький до фантастичности мир искусственных переживаний, совершенно отгорожено от большой реальности, от настоящей полноты душевной жизни, и, во-вторых, чтобы это делалось не с дидактической и не с сатирической целью, а с целью - открыть простор для игры с реальностью». Тут же указана и цель самой игры с реальностью: «разложение и свободное перемещение её элементов, так что обычные соотношения и связи (психологические и логические) оказываются в этом заново построенном мире недействительными».
По сути, в определении Б. Эйхенбаума сформулирована цель современного искусства, от Гоголя до наших дней включительно. На эту цель Гоголь вышел ещё в своих ранних, «украинских», повестях, и вышел как будто случайно, поневоле, от невозможности и выстроить (или, как сказал бы портной Петрович, выкроить) из живой жизни хоть какой-нибудь приемлемый литературой сюжет - и от невозможности обойтись без искусства, без литературы.
Жанр «повести» в гоголевскую эпоху понимался как анекдот, «поведы-вание о событии». Но могут ли происходить такие, достойные «повести», события в жизни титулярных советников? События их жизни все сплошь протекают так, «как водится исстари», и важнейшее из них - смерть.
Но чтобы смерть представить как событие, ей нужно вернуть мифологическую оболочку, мифический образ, который присутствует лишь в мифах и сказках. Смерть рано или поздно пришла бы к Акакию Акакиевичу, но в чём бы тогда состоял сюжет «Шинели», из чего бы тогда её было «кроить»? Гоголь «выкроил» её из страхов, живущих в душе «маленького человека».
Пропуск в мир гротеска даёт «маленькому человеку» Башмачкину не только достойную «повести» смерть, но и жизнь после смерти - мифологическую жизнь почти Соловья-Разбойника почти на Калиновом мосту...
ПРОВЕРЬТЕ СЕБЯ
1. Б. Эйхенбаум определял стиль «Шинели» как «стиль гротеска». Согласны ли вы с таким определением? Свой ответ аргументируйте.
2. Образ Акакия Акакиевича Башмачкина и «мертвец в виде чиновника, ищущего какой-то утащенной шинели» - это один и тот же образ или два разных?
3. Может ли гротескный образ быть типическим? Можно ли отнести образ Акакия Акакиевича Башмачкина к гротескным, типическим или гротескным и типическим одновременно? Обоснуйте свой ответ.
4. Ф.М. Достоевский, один из крупнейших реалистов, говорил: «Все мы вышли из “Шинели” Гоголя». Можно ли на этом основании отнести «Шинель» к реалистическим произведениям?
АРТ-САЛОН
«Театр - это то, что происходит не на сцене и не в зале, а между сценой и залом...»
К комедии А.С. Грибоедова обращались многие выдающиеся режиссёры. Необычный спектакль был поставлен В. Немировичем-Данченко и К. Станиславским в Московском художественном театре в 1906 г. В газетах отметили успех постановки: «...Старинная комедия Грибоедова оказалась самым сенсационным спектаклем в двух столицах за весь театральный сезон». В первую очередь был пересмотрен образ Чацкого. «Чацкий - лишь пылкий юноша, талантливый и умница, но юный, лишь складывающийся будущий деятель», - утверждали режиссёры. Тема сжимающегося вокруг Чацкого кольца клеветы приобрела почти фантастическое звучание. В таком мире Чацкий не может быть победителем, к финалу «он становится... обиженным, оскорблённым и совершенно разбитым». В заключительной реплике была слышна измученная душа...
Режиссёр Г. Товстоногов поставил «Горе от ума» в Большом драматическом театре в 1962 г. Острота прочтения комедии достигалась простым режиссёрским ходом: Товстоногов «развернул» Чацкого к залу. Приём был беспроигрышным - все свои монологи Чацкий метал зрителям.
В театре на Таганке под названием «Горе от ума - Горе уму - Горе ума» в 2007 г. режиссёр Ю. Любимов поставил спектакль по Грибоедову. Параллель между началом XIX и началом XXI века намеренна: нравы те же, характеры похожи, цели и стремления одни - выслужиться, найти хлебное место, выгодно пристроить детей, получить свою долю почёта и уважения. И только Чацкий по-настоящему живой человек, он наблюдает за интригами и страстями, он провоцирует своих старинных знакомцев на откровенность, словно он сам автор.
1. Подискутируйте! Почему современные режиссёры по-прежнему обращаются к пьесе А.С. Грибоедова ? Обоснуйте свои аргументы.
2. Рассмотрите фотографии. Каким вы видите Чацкого? Расскажите об этом.
3. Творческая работа. Если бы режиссёром были вы, как бы трансформировали образ Чацкого? Что для вас было бы самым важным?
«Музыка - универсальный язык человечества»
Написать оперу на сюжет «Евгения Онегина» Пушкина П.И. Чай' ковскому посоветовала певица Е. Лавровская. Поначалу эта мысль показалась композитору абсурдной, так как он считал «Онегина» -«святой книгой», но вскоре идея его захватила. Чайковский вложил в работу над оперой всю силу и теплоту своего лирического таланта. «Если была когда-нибудь написана музыка с искренним увлечением, с любовью к сюжету и к действующим лицам оного, то эта музыка к “Онегину”, -признался композитор в одном из своих писем. - Я таял и трепетал от невыразимого наслаждения, когда писал её».
Центром оперы является сцена письма - её Чайковский написал первой и вокруг неё строится вся опера. Драма в каждом из действий раскрывает образ одного из трёх главных героев: Онегина, Татьяны, Ленского. Мастерство композитора проявилось также в создании прекрасных танцев
Сцена из оперы «Евгений Онегин». Киев. Л. Собинов
Национальный академический театр оперы в роли Ленского
и балета Украины
и в изображении как народной, так и аристократической среды. Эти сцены - неотъемлемые части драматического целого. Первый раз опера, снискавшая любовь миллионов слушателей, прозвучала в исполнении молодых артистов, которые ещё учились в консерватории.
Мир личных чувств человека получил яркое и правдивое выражение в романсах - небольших вокальных произведениях лирического содержания. Для русских композиторов романс стал формой воплощения самых сокровенных переживаний. Опираясь на лучшие образцы лирической поэзии, они создавали проникновенные, выразительные произведения. Особое воздействие на развитие романса оказала лирика А. С. Пушкина. К его стихам неоднократно обращался композитор А. Алябьев: «Два ворона», «Если жизнь тебя обманет», «Зимняя дорога», «Луч надежды», «Узник» и др. Поэтический шедевр Пушкина «Я вас любил...» - один из лучших романсов А. Алябьева.
На стихотворение «Я помню чудное мгновенье...» написали романсы более двадцати композиторов, но чаще всего исполняется романс М. Глинки.
1. Подумайте, почему композиторы обращались к лирике А.С. Пушкина, создавая романсы, которые и сейчас есть в репертуаре многих известных исполнителей.
2. На сюжеты произведений А.С. Пушкина написаны оперы М. Глинки «Руслан и Людмила», Н. Римского-Корсакова «Сказка о царе Салтане», Ц. Кюи «Капитанская дочка», балеты Л. Минкуса «Золотая рыбка», Б. Асафьева «Барышня-крестьянка», А. Лядова «Сказка о мёртвой царевне и семи богатырях» и др. Какое из этих произведений вы хотели бы увидеть на сцене? Объясните свой выбор.
«Кинематограф всегда говорит о времени...»
К классической литературе кинематографисты обращаются часто: каждый в великом произведении видит что-то важное для своего поколения, ведь в таких произведениях рассматриваются «вечные вопросы».
Фильм-опера «Евгений Онегин», снятый режиссёром Р. Тихомировым, вышел на экраны 1958 г. (см. с. 171, 185) и пользовался большим успехом у зрителей, а также получил несколько престижных наград.
О том, что классические тексты не стареют, свидетельствует и обращение к пушкинскому роману британских кинематографистов: фильм «Онегин» (режиссёр М. Файнс, 1999) получил приз за лучшую режиссуру на Токийском кинофестивале.
Не меньший интерес режиссёров вызывает и «Герой нашего времени» М.Ю. Лермонтова. Первым к произведению обратился режиссёр И. Анненский, экранизировавший часть журнала Печорина - «Княжну Мери».
В основу фильма С. Ростоцкого «Герой нашего времени» положены повести «Бэла», «Максим Максимыч» и «Тамань» (см. с. 209, 211, 227). Режиссёр стремился к максимальной точности исторических деталей. В техническом плане разница между фильмом С. Ростоцкого 1966 г. и восьмисерийным «Героем нашего времени» режиссёра А. Котта (2006) разительна (см. с. 219, 231, 232), но герои по-прежнему заставляют задуматься зрителя.
К роману Лермонтова обращается и замечательный театральный режиссёр А. Эфрос. Он поставил фильм-спектакль с блестящими актёрами (1975). Режиссёр считает, что Печорин «фигура трагическая, поскольку молодой человек лет двадцати пяти настолько ожесточился, что его не трогают ни страдания женщины, ни муки приятеля. Собственные его чувства -тоска и раздражение. Он жесток и насмешлив. Впрочем, совершив
зло, он строит догадки - отчего он таков. Он, пожалуй, даже страдает. Но другие страдают не меньше...».
«Маленький человек» Акакий Акакиевич Башмачкин впервые стал киногероем в фильме «Шинель» (1952) режиссёра А. Латтуада. Итальянский кинематографист изменил время и место действия, но полностью сохранил идею Гоголя. В фильме режиссёра А. Баталова «Шинель» (1959) воссоздана атмосфера гоголевского текста. Эту же цель поставил перед собой известный режиссёр-мультипликатор Ю. Норштейн, который уже много лет работает над созданием образа Акакия Акакиевича в мультипликации.
1. Творческая работа. Пользуясь Интернетом, посмотрите один из фильмов, о котором упоминается в тексте, и напишите отзыв. Остановитесь на игре актёров и обоснуйте свои рекомендации, почему эту экранизацию стоит посмотреть.
2. Подискутируйте! Какое из произведений - «Евгений Онегин», «Герой нашего времени» или «Шинель» - вы выбрали бы для экранизации? Обоснуйте свой выбор.
1. Почему европейские писатели проявляли такой интерес к образу Мазепы? Почему Мазепу в одноимённой поэме Дж.Г Байрона можно назвать романтическим героем? По каким признакам вы узнаёте романтического героя?
2. Комедия А.С. Грибоедова «Горе от ума» произвела громадное впечатление на читающую публику. Почему? Приведите свои аргументы.
3. Порассуждайте! Почему образ Чацкого всегда нов для каждого нового поколения?
4. Какой роман можно назвать социально-психологическим? Какие черты социальнопсихологического романа есть в «Евгении Онегине»?
5. Составьте короткий письменный перечень черт реализма в романе «Евгений Онегин».
6. Объясните название романа М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени». Почему «издатель» так заинтересовался Печориным, что решил опубликовать его журнал?
7. Творческая работа. Подготовьте сообщение «Образ Лермонтова в стихотворении Т. Шевченко “Мені здається, я не знаю...”».
8. Охарактеризуйте Акакия Акакиевича Башмачкина как «маленького человека».
9. Темы проектов. «“Исповедь души” в романсах на стихи А.С. Пушкина»; «Влияние Дж.Г. Байрона на творчество Лермонтова»; «Петербургские повести Н.В. Гоголя».
Это материал учебника Литература 9 класс Волощук